Вряд ли перед нами быль, конечно. Эти трое одноклассников – неудавшийся художник при жене-рекламистке, неудавшийся семьянин-медик и просто общественная неудача, алкоголик и бомж, – не подразумевают плоти с кровью под своими мятыми пиджаками. Повод их встречи подложен, Екатеринбург окрест – какая-то малонаселенная, лесистая фикция, а смех злополучных щелпов, которых они по юности искали в тайге, издавал дурацкий сувенир – хохочущий мешок. В камеральных работах над этим-то мешком все трое уже и прожили по лучшей половине жизни. Теперь опять повстречались – в морге, куда позвал за собственным телом четвертый друг-ипохондрик. Опять вышли к устью, к таежной опушке. Хлебнули за упокой посторонней старушки и поплелись.
Сутки, что они проводят вместе, – те самые нулевые координаты, та подвергнутая принудительному растяжению исходная точка, в которую нужно уложиться и выдернуть свою самость из окружающего дня. Отобрать ее у прожорливого дня, кишащего шумами и засаженного бредовыми, асимметричными строениями. Из этого «сегодня», коварно притворившегося «вчера», с гоготом уральской нечисти лезут толпы людей: живых и покойных, отвергнутых знакомых и навязчивых чужих, преуспевающих и увечных, бескорыстных и со вздорными просьбами. По кругам ада, который ведь – другие, за собою самими карабкаются впотьмах трое человек, отнюдь не ангелов, а наутро от их похмельных лиц исходит сияние. Весь шумный и абсурдный фильм – для этого умиротворенного мига коронации истины, безобразной и несуразной; истины, снизошедшей на троицу вымыслов и покалечившей их.
Наше кино, не притязающее на величие, сегодня до боли прямодушно. Одновременно, в нашем кино, схоронившем свою набожную эпоху, последним великим сегодня родствен или атеизм, как Муратовой, или дохристианское знахарство, как Абдрашитову. Отдельные эксцессы вроде «Возвращения» – скорее признак живости той эпохи в памяти, чем релевантности ее воззрений (да и отец, невольный спаситель, отправленный в прощальное плаванье, вполне мог припасти в лодке кедровых веток-оберегов и клюку ритуального табака). В этом «сегодня» воспитанному Германом Мурадову недостает «вчера», но к «сегодня» он чутче. Если монументальный дебют «Змей» был своего рода знаком ученического признания, то «Правда о щелпах» уже по-своему интонирована и поведана красноречиво и веско. Разумеется, это узнаваемый парафраз «Парада планет» Абдрашитова – пытливого странствия кризисных мужчин, а то, что странствие пролегает сквозь кризисную среду, напоминает анамнез «Астенического синдрома» Муратовой в облегченной форме. Но старые объекты сосуществуют по-новому и расстилаются в новые стороны, а значит, в другом пространстве да через другое время и скитаться будут иначе.
«Правда о щелпах» несовершенна, но хомутать ее шаблоном «не то что нынешнее племя…» и, соответственно, обижать снисходительной форой рука не поднимается. Мурадов покамест слишком робок в отладке конфликта: его эксцентрика крута, но не прокалена до уровня беккетовых постановок, когда в комплекте условностей отпугивает и веселящим газом источается полная дезориентация. Реализм – порою обманчивый, по школе Германа – все-таки заведомо убоже, чем великолепие социальной мистики Абдрашитова или нервического гротеска Муратовой. Но учителя, как вы видите, из самых что ни на есть небожителей. Манера сбивать с панталыку действенна, рельефность иносказаний не избыточна, но броска, а технология нечаянных свиданий и находок неведомо откуда – абсолютно беспроигрышна. «Правда о щелпах» – кино, по неписаным принципам нашего свежего арт-хауса, универсальное – в местности на кульмане есть персонажи без груза национальных толкований; оно о любом поиске вчерашнего дня в дне сегодняшнем и неотвратимой потере обоих дней. Кино о черте между, о поступи безвременья, едва слышной занятому уму. И при всем при этом, нарочитое его «авторство» вовсе не исключает соответствия канонам: в наличии афористичный слог, по-советски изобильная игра актеров, эластика пускай и деформированной, но интриги. Шестого кинематографического чувства Мурадов пока в себе не выковал, но и на одном таланте, на сметливости и умении тратить наследство он уже способен уплыть куда дальше, чем все невольные искупители на всех своих утлых лодчонках.
