Искусство – не роскошь, а жизненная необходимость
Робер Брессон
Клише «минимализм Робера Брессона» по частоте и небрежности упоминаний сравнимо, к примеру, с «бунтом Ивана Карамазова» – от него веет тем же академизмом низшего, подмастерного сорта. Неслучайно Жан-Люк Годар без права на ошибку уравнивал русскую литературу с Достоевским, а французское кино – с Брессоном: оба имени – это «всё», это потолки; уже даже не «соработники Бога», но носители рассеянной, общекультурной «библейскости». Установщик порядка вещей и наладчик соотношений, Брессон оказался забальзамирован как «самый великий». Это, во-первых, объяснимо: чересчур силён бывает восторг от хладнокровного совершенства его картин, чересчур крепок его собственный теоретический базис. Во-вторых же, это не плохо. Положение режиссера – большого ценителя идеи автоматизма, спасительного обессмысливания через повтор – лишь укрепит новая серия репродукций. Смотреть, смотреть, смотреть. А после – строчить, строчить, строчить. И солидный диссертант, и заурядный блоггер в своем напрасном труде только избавят от лишних предикатов и тем самым приблизят полноту естества, уцелевшую в кинематографе Брессона.
Именно выбор в пользу естества – и, соответственно, в ущерб лицемерной «естественности» – задаёт брессонов язык в целом, определяет переходы между «словарными статьями» изображений и звуков (в своих до предела афористичных «Записках о кино» режиссер сравнивает набор «картинок» со словарем, поскольку те имеют силу и ценность благодаря местоположению и взаимосвязи). Имитацию «зримого» Брессон с презрением замещает «увиденным» – предметами, обнажающими свою исходную загадку под гнётом близкой пустоты.
Ослёнок Бальтазар, рожденный в первой же сцене, фактом своего рождения обрекается на гибель. Об этой заданной конечности его пребывания нет нужды говорить даже косвенно, хотя искушенному зрителю известно, что Брессон всегда ставил время в рамку и кончал свои фильмы категорически – выходом наружу или заключением под стражу, но чаще – смертью (фильм не должен тянуться в будущее, фильм обязан упираться в ФИНАЛ). То, что животное умрёт, видно; его смерть учтена, принята во внимание, она написана у него на лице. А люди – пусть дети – способны лишь попытаться вовлечь его в систему мук и воздаяния, совершив обряд крещения. Из-за людей осёл вынужден бояться смерти чаще, чем ему поручено природой.
Замысел «Наудачу, Бальтазар» был напрямую вдохновлен рассказом князя Мышкина о восхищении, которое в нем вызвал ослиный рёв. Этот невинный и нелепый звук раздается, заглушая Шуберта, уже на вступительных титрах. Брессон, сетовавший на пропажу столь важного опорного элемента, как тишина, нашел ей, тишине, идеального соседа. И, как писал Джон Мильтон, «тишина была довольна». Вьючная скотина – между прочим, не подвергнутая дрессуре во время съемок – проявила красноречие правды, а именно то, что имело шанс стать правдивым «вопреки», и проходило скрупулезный отбор Брессона. Любому метанию он предпочитал упорство копки, «рытья копытом».
Годар однажды заявил, что «Наудачу, Бальтазар» – это «весь мир за полтора часа». Для «бедного» брессоновского лексикона этот случай и впрямь «богат»: здесь есть небо (полностью изъятое, например, из «Карманника»), есть закадровая музыка, есть зачаток актерства в модели Анне Вяземски – «Настасье Филипповне» при жвачном «идиоте», а в скором времени – и супруге самого Годара. Здесь есть возможность Бога, обеспеченная неизбежной святостью зверя и добровольной покорностью человека. Здесь царит приятие – благодати или свободы, появления «на свет» либо исхода «во мрак». Здесь, сквозь бездушность, проступает дух – универсалия вселенной, где нужно каждое явление, однако никакое явление в итоге не важно (изменение – задача одного искусства). Сквозь бездумный пассив здесь прорывается сверхреакция – покорность при встрече уготованного; сквозь скрытные и, более того, «закрытые» лица остриями многочисленных взглядов колет суперэмоция – тихое сожаление об общем устройстве.
И вспоминается вдруг текст старообрядческого заговора, в котором Христос осуждает тварь-змею на смерть – но и рабу Божию осуждает на здравие.
